Вечер, посвящённый 120-летию со Дня рождения О.Э. Мандельштама.

Мариэтта Чудакова, профессор, литературовед, критик, писательница, мемуарист, общественный деятель.

Леониду Видгофу о происхождении слова «Мастер».
Слово Мастер для обозначения героя появилось после того как, по моей реконструкции, Ахматова в ноябре 1934 года рассказала Булгакову (согласно зашифрованной дневниковой записи Елены Сергеевны) о звонке Сталина Пастернаку. Елена Сергеевна переписывала весь свой дневник. Это — не дневник. Это — источник мемуарного характера, т.к. этот дневник весь переписан в 50-е годы. Она надеялась его издать.

Следовательно, часть острых мест убрана, а часть, наоборот – Елена Сергеевна, добавляла такие вещи, которые в дневнике человека в 1937 году не могли появиться, если он только не самоубийца. А все ссылаются на этот дневник. И Лидия Яновская написала непростительную вещь в предисловии: «Мы руководствовались последней волей автора». У дневника не может быть второй воли, как у севрюги не может быть второй свежести. Тот, кто когда-нибудь вел дневник прекрасно поймет, что если вы через 5 дней вспомнили, что в тот вечер было еще что-то, то вы не можете приписывать это в ту же запись, по культурной традиции не можете, и если припишете, то поставите новую дату, а скорее всего в новой записи вы скажете: «да, вспомнила еще»… Это правило текста у более-менее образованных людей. Поэтому пользоваться этим текстом можно только в сопоставлении с подлинным дневником. А все литературоведы ссылаются на этот дневник, наводя тень на плетень.

Так вот в этом переписанном дневнике есть 2 фразы: «Приезжала Ахматова. Ее привез на машине из Ленинграда Пильняк. Рассказывала о горькой участи Мандельштама». И дальше фраза, которая мне все открыла: «Говорили о Пастернаке». Если 2 фразы поставить рядом, то ясно как дважды два, что Ахматова рассказывала Булгакову о звонке Пастернаку Сталина, что Елена Сергеевна и зашифровала в дневнике. У Булгакова был острейший интерес ко всем контактам Сталина с кем бы то ни было, а уж к телефонному разговору, которого он не мог себе простить, что он не так его провел, как надо, уж сверх, поэтому когда Ахматова рассказывала, он с жадным интересом впитывал каждое слово. И тогда я поняла, что скорее всего «Мастер» он взял оттуда. До этого «Мастер» встречается в рукописях будущего «Мастера и Маргариты», Мастером дважды называют свита Воланда, но в смысле «маэстро, мастер». Это слово из словаря Булгакова — уже написан «Мольер», там тоже оно упоминается, но герой романа в эти годы называется «Поэт».

А поэтом Белинский в прекрасной статье о Гоголе называет Гоголя, а Булгаков, во-первых, боготворил Гоголя, во-вторых, конечно, знал эту статью. Поэтому он называет его Поэтом. И вот через полтора-два месяца, это я проследила, в рукописях появляется «Мастер». Поэт заменяется Мастером. Нельзя сказать, что Булгаков взял чужое слово, потому что оно нравится Сталину, но он подумал – раз нравится Сталину, почему бы и не взять, чтобы привлечь внимание, т.к. он думал, что рано или поздно он допишет роман и тот попадет на стол Сталину. Роман так и написан с мыслью положить его на стол Сталину.

О съемках документального фильма о разрушении дома в Нащокинском переулке.
Симонов снимал фильм по моему тексту Записок Отдела рукописей. И прибегает Клименко – краевед, занимающийся спасением Москвы всю свою жизнь, и говорит, что ломают дом, где умер Булгаков. Мандельштамовскую секцию уже снесли. И я уговорила Марину Голдовскую, которая была оператором (а режиссером – внук Корнея Ивановича — Дмитрий Чуковский), пойти снять. Симонов пытался остановить, а я побежала снимать, пока не разрушили. Голдовская говорит: «Мариэтта Омаровна, пленка государственная, как я могу снимать, это же точно не войдет в фильм». Я говорю: «Марина, как хотите, пленка мне ваша не нужна, вы возьмете ее себе, мне главное, чтобы она где-то была». Сейчас есть 2 экземпляра – один у Дмитрия Чуковского (был в гараже, но он уверяет, что пленки у него нет, это на его совести), второй – у Голдовской.

Что мы сняли? Мы сняли всю внутренность квартиры ободранную, мы пролезли по карнизу с балкона на балкон, с опасностью для жизни, и успели снять всю булгаковскую квартиру. И сняли с пятого этажа вид на Большой Афанасьевский, и он мелькнул в кадре фильма. Это то, на что смотрел Булгаков, и что исчезнет через сутки.

Булгаков и Мандельштам
Важно, что они были ровесниками, т.е. в одном возрасте встретили роковые события века. Для меня эти вехи очень важны.

Булгаков родился и провел детские и юношеские годы в Киеве. Как и Мандельштам, он был первенцем в семье, но имел двух дедов священников и отца профессора Киевской Духовной академии. И вряд ли мог сказать как Мандельштам: «С миром державным я был лишь ребячески связан». Скорее наоборот. Связь его была крепче, органичнее. Монархизм останется значимым фоном его творчества до конца. Булгаков был настоящий монархист. Представление о монархическом устройстве как о правильном, очень хорошо видно в построении мира «Записок юного врача». И, конечно, именно это остановило публикацию биографического романа «Мольера». Могу представить себе полное смятение Александра Николаевича Тихонова, потому что все до одного были социалисты в той или иной степени, а это книга монархиста. Тихонов не смог этого высказать в своем письме.
Лучше всех сказал о Булгакове Ильф, сам того не осознавая: «Что вы хотите от Миши, он еле-еле смирился с отменой крепостного права, а вы хотите, чтобы он принял советскую власть».

Киев гораздо более соотносим с Петербургом, чем Москва. В годы учения Булгакова это европейский город с шестиэтажными мощными зданиями, чего в Москве и в помине нет.
Став несомненным певцом Москвы, Булгаков так и не смог ее полюбить.

Концерты в саду Купеческого собрания Киева в 1900-годы, в которых он был постоянным посетителем, были такой же частью города, как концерты Дворянского Собрания Петербурга, которые слушал Мандельштам.

Вообще же слова Ахматовой о Мандельштаме: «В музыке Осип был как дома» можно отнести и к Булгакову, который мог пропеть любимую оперу от начала до конца. Театр, а особенно опера, были важнейшей частью юности Булгакова.

И Булгаков, и Мандельштам были не только людьми одного поколения, но оба принадлежали целиком городской культуре. Есть основания для сопоставления их отношения к городу как средоточию культуры и носителю исторической памяти, и к театру, как сгустку культуры и носителю традиций. Подтверждение тому есть не только в поэзии Мандельштама и прозе Булгакова, но и в их статьях о театре.

Не забудем слова Мандельштама о Киеве: «Я люблю этот небывалый город, словно в нем родился и никогда из него не выезжал». Булгаков в первом романе придает Киеву черты столицы.

Очень косвенно боковым образом Булгаков и Мандельштам биографически соприкоснулись в Риге, куда родители Елены Сергеевны, крещеные евреи, переехали из Тарту, где родилась и закончила гимназию Елена Сергеевна, и куда ездила из Советской России не раз. И куда маленького Мандельштама возили к еврейским дедушке и бабушке.

Булгаков бывал кроме Киева только в Саратове, где жили родители жены, и Москве, в квартире Покровских.
Париж, Швейцария, Италия, Гейдельберг, Европа юноши Мандельштама останутся совершенно недоступными для Булгакова – старшего сына многодетной семьи, лишившегося отца-профессора в 16 лет. Не увидев Европу в юности, в отличие от буквально всех знакомых Пречистенского периода московской жизни, он лишился этой возможности и в советское время. И это станет сильнейшим и все нарастающим болезненным комплексом Булгакова.

События 1917 года были для Булгакова жестоким ударом. Булгаков назовет не только октябрь, но и февраль безумством. Мандельштам же будет стремиться стать советским поэтом, очень по своему… А Булгаков же выбрал свой путь.
Как к нам возвращался Мандельштам

Том Мандельштама в «Библиотеке поэта» выходил 17 лет!
В итоге был издан в 1973 году не с предисловием Лидии Яковлевны Гинзбург, а Дымшица Александра Львовича, одно имя которого у нашего поколения вызывало судороги. Там о трагедии Мандельштама не было вообще ни слова. Нас трясло, когда мы читали это предисловие.
Четверостишие Сергея Гандлевского сегментирует читательскую аудиторию – для одних оно ничего не говорит, а для людей другого поколения – всё. Очень простенькие строки: «И синий с предисловьем Дымшица выходит томик Мандельштама».

С 1978 по 1986 я вела борьбу с издательством «Просвещение», чтобы выпустить книгу под названием «Рукопись и книга» по моей докторской диссертации. «Книга для учителя» у нее подзаголовок – это об архивоведении, текстологии, если коротко — о двух культурных началах в русской культуре 19- 20 вв. – рукописном и печатном.

Борьба шла главным образом по именам. Зав. редакции Геннадий Николаевич говорил мне, что в издательстве «Просвещение» никогда не будет имен Пастернака, Мандельштама и Булгакова. На что я ему отвечала: «Я была медалистка, пришла на филфак, пройдя конкурс 25 медалистов на место, москвичка, не зная имени Мандельштама. Я не позволю, чтобы наши современные школьники не знали этих имен. Все эти имена все равно будут в моей книге. Весь вопрос в том, сколько нервов мы на это потратим. Но прошу учесть, что моя нервная система рассчитана ровно на 100 лет, подумайте о своей».

Т.е. Мандельштама сначала убили, потом не пускали обратно к читателю.
Но именно с него начался настоящий самиздат. Следы этого в Отделе рукописей я видела своими глазами – переписанные на машинке стихи Мандельштама. Именно Мандельштам раскочегарил литературный процесс.

***
Л. Видгоф, писатель, поэт.

Было сказано в первом (замечательном) выступлении, что с памятником Мандельштаму были связаны события безумные (то есть абсурд административный там происходил и продолжает происходить), но, в общем, очень смешные по сути. Позволю себе еще несколько слов сказать на эту тему.
Уже было сказано, и совершенно верно, что памятник никому не принадлежит. На данный момент ситуация следующая. Есть две организации: одна называется Дормост, другая называется Гормост. За два с лишним года (памятник поставили в 2008 году, сейчас уже 2011-й) Дормост и Гормост не могли между собой договориться. Мы с председателем нашего Мандельштамовского общества писали письмо и в нем указывали, что это, в общем, чудовищная ситуация, что Чехов, например, за несколько месяцев провел полную перепись населения Сахалина; Эйфелефу башню построили тоже за какое-то относительно короткое время и т.д. Здесь же два года длилось, что Дормост не мог передать соответствующие документы Гормосту. Теперь документы переданы, уже документы попали в Гормост, но загвоздка вот в чем: этот Дормост не получил деньги от Департамента городского заказа мэрии; деньги не перечислены. Соответственно, деньги должен получить Дормост, после этого они Гормостом должны закрыть все это дело, Гормост должен памятник принять и передать городу, а город, в свою очередь, уже поставить на баланс Гормоста. То есть в ближайшие сто лет, я думаю, это произойдет.

Хочу рассказать еще один смешной момент. Он тоже веселый. Вот стоит памятник (я думаю, что его никуда не эвакуируют; он никому не принадлежит, но стоит). За памятником стоит строение – чья-то усадьба. Так вот что интересно: какими-то местными поклонниками (видимо, человеком со своеобразным мышлением) написано за памятником следующее – цитаты из Мандельштама, своего рода тосты, с восклицательными знаками причем: «За воздух прожиточный!» и т.д. И всё цитаты. Со словом «За». И везде с восклицательными знаками; даже там, где их нет у Мандельштама.

Теперь по поводу местных бомжей. Почему они там находятся? Потому что рядом стоит Ивановский монастырь, и, естественно, там подают. Эти люди (несколько человек, внешне мне все они знакомы) все время там крутятся, особенно летом (им деваться некуда). Они знают, что это (памятник) Мандельштам, и он уже входит там в некоторую легенду. Просто мифология уже возникает вокруг Мандельштама. Сейчас приведу вам факт. В комплекс памятника входят три объекта – сам памятник, рядом кресло (символическое кресло – образ воображаемого читателя, собеседника) и третья деталь, очень интересная: там должен был быть фонтанчик (своего рода чаша), но его не удалось реализовать. Так вот бомжи говорят, объясняют (по крайней мере, некоторые из них, и это я лично слышал; конечно, там есть люди не совсем нормальные), что это (третья деталь) плаха и на этой плахе Сталин казнил Мандельштама. Да, это мифология такая, так вот рассказывают. Впрочем, памятник они уважают, ведут себя аккуратно. Вот такие детали, довольно забавные.

Теперь еще один момент. Мы находимся в булгаковском доме, и буквально два слова на эту тему хочу сказать. Осип Эмильевич жил в конце жизни в том же доме, что и Булгаков, – в снесенном доме в Нащокинском переулке. Они жили в соседних подъездах: Булгаков – в 44 квартире, Мандельштам – в 26 квартире. У меня (как читателя Булгакова: никакого отношения к исследованиям Булгакова я не имею) возникала одна мысль; может быть, она совершенно неправильная, но я хочу поделиться этой мыслью. Она касается булгаковского Мастера. Это известная вещь, что Сталин звонил Пастернаку по поводу Мандельштама и выяснял: мастер он или не мастер? Разговор этот был широко известен, все знали об этом звонке, и, естественно, само это слово «мастер» (тут я ничего не открываю, об этом много писали), сыграло, может быть, какую-то роль в «Мастере и Маргарите». Но я, прежде всего, о другом. Герой Булгакова – мастер (никакого другого имени мы не знаем): он не писатель – он мастер и не имеет ничего общего с писателями, которые в романе представлены. У Мандельштама примерно та же самая позиция. Он говорил: «Какой я, к черту, писатель», – себя писателем не называл и к писателям себя не относил (писатели – это разрешенная литература).

Второй момент. Я не знаю, обращал ли кто-то на это внимание (может быть, я изобретаю велосипед). Что произошло с квартирой Мандельштама, когда его отправили в первую ссылку (в 34-м году арестовали, попал в Чердынь, потом в Воронеж)? Это была кооперативная квартира: Мандельштамы заплатили паевой взнос. Тогда уже главой Союза писателей был Ставский. У него, Ставского, есть письмо Надежде Яковлевне Мандельштам, где он просит дать поселиться в этой квартире очеркисту дальневосточнику Николаю Костыреву. Написано, что просит на восемь-девять месяцев, значит, Костырев должен был выехать из квартиры не позднее января 1937 года. То есть когда должны были вернуться из ссылки Мандельштам с женой, этот Костырев должен был выселиться. Мандельштамы должны были вернуться в мае. Но Костырев не уехал. У него была жена, ребенок, квартира была очень хорошая, две комнаты. Они вернулись. Осип Эмильевич не получил разрешения жить в Москве (очень быстро), Надежду Яковлевну управление дома из квартиры выписало, а Костырев остался. К чему этот разговор? Костырев был человеком очень хозяйственным. Мандельштамы не были хозяйственными людьми (в том нет ничего страшного, это я говорю как факт). Что у них было? Дом строился как? Люди въезжали, а дом еще достраивался. Например, Елена Сергеевна пишет в дневниках, что они в квартиру въехали, а газ заработал там бог знает когда (пишет, в частности через несколько месяцев после того, как поселились: «сегодня мы могли принять ванну» – потому что вода нагревалась газом). Когда, Мандельштамы въехали в свою квартиру, у них не было, например, плиты в кухне. Дом достраивался, и они еду стряпали на керосинке в прихожей (когда привезли потом плиту, ее тоже установили в прихожей именно, потому что кухню они оставили как комнату для гостей). К чему я это говорю? Мандельштам был, как говорится, человек-воздух: у него быта не было. А Костырев обустраивал квартиру (он был нормальным человеком): ванну привез. Я к чему клоню? Алоизий Могарыч-то: пристроил ванну! Мне кажется, что эта костыревская линия вполне могла на Могарыче отразиться. И, насколько я сейчас помню (если не ошибаюсь), Могарыч у Булгакова появился где-то после 38-го года, когда уже с Мандельштамом все было закончено. Так что, возможно (я просто предполагаю), этот факт имеет отношение к прозе Булгакова.

И последнее. Вспомним, у Булгакова «Белая гвардия» начинается с такого библейского тона: «Велик был год и страшен год…». У Мандельштама есть подобное в стихотворении. У обоих было ощущение трагедии того времени, и в то же время эпичности этого времени. Прочту стихотворение на эту тему.
Стихотворение 18-го года.

Прославим, братья, сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы —
О солнце, судия, народ.

Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
B ком сердце есть — тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.

Мы в легионы боевые
Связали ласточек — и вот
Не видно солнца, вся стихия
Щебечет, движется, живет;
Сквозь сети — сумерки густые —
Не видно солнца и земля плывет.

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи,
Как плугом, океан деля.
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.

Сравните со словами из Булгакова мандельштамовское «Великий сумеречный год». Может быть, и у Мандельштама, и у Булгакова в основе этих строк отголосок Лермонтова – «Настанет год, России черный год…».
И позвольте мне прочесть еще одно стихотворение. Оно, по-моему, очень актуальное для наших дней. Это великое стихотворение «Декабрист»:

Тому свидетельство языческий сенат —
Сии дела не умирают.
Он раскурил чубук и запахнул халат,
А рядом в шахматы играют.

Честолюбивый сон он променял на сруб
В глухом урочище Сибири,
И вычурный чубук у ядовитых губ,
Сказавших правду в скорбном мире.

Шумели в первый раз германские дубы,
Европа плакала в тенетах,
Квадриги черные вставали на дыбы
На триумфальных поворотах.

Бывало, голубой в стаканах пунш горит,
С широким шумом самовара,
Подруга рейнская тихонько говорит,
Вольнолюбивая гитара.

Еще волнуются живые голоса
О сладкой вольности гражданства,
Но жертвы не хотят слепые небеса,
Вернее труд и постоянство.

Все перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Все перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.

Это не требует комментария, но стихи по-моему, чудесные, и, может быть, в них есть какая-то нота и современная. Спасибо за внимание!
***
Евгений Бунимович, поэт, общественный деятель, Уполномоченный по правам ребёнка в Москве, член правления Мандельштамовского общества

Если бы я был представлен только как член правления Мандельштамовского общества, то легче было бы понять, почему сегодня, здесь, я могу что-то сказать. У нас много юбилеев; в русской литературе, слава Богу, есть кого вспомнить, но, если честно, далеко не все юбилеи такие живые, что ли, когда мы можем говорить не просто о некотором литературном памятнике, пусть даже самом уважаемом, но об абсолютно живой фигуре.
В стенах этой квартиры мы естественно будем вспоминать и о Булгакове, эти два имени связаны: и Булгаков, и Мандельштам – живые фигуры литературного процесса, в этом их особенность… Сейчас у нас идут (они идут ежегодно) дни Франкофонии. Ровно вчера приехала в Москву самый известный поэт Квебека (это Французская Канада), лауреат всех национальных премий Николь Броссар и с ней ещё несколько поэтов. Со мной тоже были молодые поэты. Мы сидели в кафе, и Николь Броссар спросила, обращаясь к молодым: если говорить о русской поэзии, не сегодняшней, не о тех поэтах, кто жив-здоров сейчас, пусть даже из других поколений, но среди всех, кто в ней был, есть ли такие, кто для вас и сегодня жив прежде всего, чей опыт для вас ещё не истёк, не стал прошлым?

Для меня было совершенно естественно то, что на первом месте оказалось имя Мандельштама, интереснее, что на втором – Ходасевича. Неожиданно появилось даже имя Тредиаковского. И это хорошо, что у современных поэтов в памяти возникают имена тех, кто, казалось бы, давно ушёл в историю. Но имя Мандельштама у меня не вызвало никакого удивления. Можно подкрепить это неким статистическим доказательством.
Один наш московский поэт и учёный, Дмитрий Сухарев, симпатичный замечательный человек, который недавно отмечал свой 80-летний юбилей, довольно давно предложил идею объективной антологии. Но это проблема. Я сам составлял антологии современной русской поэзии для США, Канады, Франции, Бельгии – это всегда вопрос. Кто выбирает, что выбирает, как выбирает – всё очень субъективно. Самая плохая антология вышла во Франции, в год России во Франции. Ею отчасти занимались и министерство культуры России, и министерство культуры Франции, и у них вышла некая объективированная антология, вернее сказать – не получилось ничего. Мне казалось, что объективной антология вообще быть не может. Она может быть только личной, авторской.
Сухарев же решал проблему так. Он опросил более ста поэтов разных поколений, ещё довольно молодых и не молодых, начиная с Окуджавы, и каждому предложил назвать 12 лучших русских стихотворений – вне зависимости от времени и автора. Этот опрос длился несколько лет, и только недавно Сухарев опубликовал итоги. Их можно найти в Интернете, они очень интересны. Странно измерять качество поэзии количеством, но среди множества лучших стихотворений, названных в первой двадцатке, тридцатке ли, более всего стихов Мандельштама. Я не хочу говорить, что один поэт лучше, другой хуже, смешно строить пьедесталы среди поэтов. Однако для современных поэтов, для тех, кто пишет, кто слышит звук – а это традиция Мандельштама, – имя Мандельштама, его опыт, его жизнь, его текст оказались совершенно живыми. Тем не менее живость эта весьма своеобразна. Может быть, через 50 лет будет по-другому, но сейчас это так.

Точно так же абсолютно живым оказался Булгаков. Известна реальная статистика, что московские школьники охотней, чем по другим произведениям, пишут сочинения по роману «Мастер и Маргарита». Их никто не заставляет, они выбирают сами. Это интересная тенденция, её ещё надо осознать, но в этом смысле «Мастер и Маргарита» становится чуть-чуть подростковым романом. Необходимо понять, что это значит. Это совсем неплохая характеристика, напротив, это самая длинная жизнь в истории литературы. Именно те, кто становится востребованным в молодой подростковой среде, когда дети начинают осознавать, что такое любовь, смерть, – именно такие писатели живут долго. Свифт, и Дефо, и Дюма писали для взрослых, теперь же их книги – любимые у каждого нового поколения подростков. Вот такая странность.

Мне не хотелось бы выступать здесь в жанре гражданской панихиды, некой мемориальной торжественности, и я позволю себе заострить ситуацию. Коль скоро мы говорим о двух больших именах, живших в одно время, то можно придумать (или усмотреть) в их судьбе много общего… Нам особенно интересно это общее с точки зрения литературного наследия: запреты, гонения, первые подцензурные публикации, купюры, сомнительные предисловия… Тем не менее их книги вышли не как литературные памятники, а как часть актуальной литературы, востребованной позарез.

В связи с этими двумя именами хочу затронуть одну близкую мне тему, которой я впрямую занимался. Дело в том, что ни у Булгакова, ни у Мандельштама в Москве не было памятников, (у Булгакова нет до сих пор). Уж если их произведения запрещались, было бы странно увидеть их памятники. Если говорить о широкой славе, то Булгакова знают у нас гораздо больше, чем Мандельштама. Хорошо это или плохо – сужу с осторожностью. Известно, что всё популярное в нашей культуре сегодня старается приватизировать попса. И вот я слышу, как чудовищно поют – «Ты моя Маргарита!» С одной стороны, Маргарита становится символом. Я как человек образования не считаю, что это плохо. Если в доме стоит книжка, хотя бы ради декоративных соображений, всё равно её кто-то прочитает. Если поют «Ты моя Маргарита!», – кто-то задумается, кто такая эта Маргарита, и начнёт выяснять её историю. Но, с другой стороны, это явление приводит к большому количеству странных процессов.

Вы, наверное, помните историю с памятником Булгакову на Патриарших прудах, с огромным примусом и прочими странными деталями. В своём достаточно известном публичном письме я назвал это литературным Дисней-лендом. Это место и лавочку, на которой мог сидеть Булгаков, хотели превратить в попсу. Ужасно обидно, тем более что Патриаршие пруды – моё родное место. Здесь жили мои дедушка и бабушка, отсюда мой отец уходил на войну и сюда же вернулся. Здесь родился мой сын… И мне казался абсолютно естественным простой памятник: лавочка и на ней сидит Булгаков. Зачем огромный проект на маленьком пруду? Неужели нашу любовь к Булгакову нужно выражать такими грандиозными средствами? Все мои попытки уговорить скульптора Рукавишникова остановиться на скамейке и сидящем на ней Булгакове к успеху не привели, и вот мы имеем то, что имеем: на Патриарших нет памятника Булгакову.

Почти одновременно возникла идея создания в Москве памятника Мандельштаму. Она не была поддержана широкими слоями населения и вряд ли могла быть темой большой дискуссии, потому что те, кто мог бы участвовать в дискуссии, не знали, кто такой Мандельштам. Поэтому у Мандельштама было гораздо меньше шансов на памятник в Москве. Но идея возникла. Её предложило Мандельштамовское общество и я тоже. Скоро выяснилось, что места нет и денег нет, но пусть существует хотя бы идея. Тем не менее что-то происходило, хоть и очень странным путём. С Мандельштамом всегда так, это линия его судьбы…

Как раз перед выборами – а я, как вы знаете, 12 лет был депутатом Мосгордумы – мне позвонил один зам. председателя банка. Это был мой знакомый. Когда я учился на мехмате МГУ, он учился на экономическом факультете. Я-то грешным делом подумал, что вот теперь у меня появятся деньги на избирательную компанию. А он говорит, что готов собрать деньги на памятник Мандельштаму в Москве. Замечательно, говорю я, у нас даже есть разрешение на памятник. Через какое-то время у меня состоялся разговор с мэром. Я был представителем оппозиционной фракции, и журналисты, видя, что мы с мэром уединились, с нетерпением ждали конца разговора. Когда же они спросили у меня, о чём я договорился с мэром, я искренне ответил, что мы договорились о памятнике Мандельштаму. Они восприняли мой ответ как личное оскорбление, как чудовищный уровень издевательства. Они были уверены, что беседа велась о чём-то другом, хотя я сказал им правду. Я сказал им, что в деле создания памятника поэту нам не будут мешать.

И вот что интересно: как при жизни, так и сегодня поэту мешало всё. Но Мандельштам нас вёл. В силу своей безбытности у него почти никогда не было своего адреса. Но, с другой стороны, адресов было полно, потому что он всё время где-то у кого-то ночевал, и в принципе памятник можно было поставить в любом месте центральной Москвы и найти связь. Его официальный адрес был в Нащокинском переулке, и мы начали с него. Там сам дом не сохранился, но сохранился след того дома, где Мандельштам реально жил, на стене другого дома. И это было очень красиво и поэтично, по-мандельштамовски. Здесь можно было что-то особенное сделать. Мы не хотели, чтобы появился ещё один «мужик в пиджаке», который стоит или сидит, а хотели что-то другое. Однако выстроенный здесь новый дом оказался поздним советским номенклатурным зданием. Вокруг него был гараж, и Мандельштам мог выглядеть как привратник у ворот или начальник этого гаража, что недопустимо.

Тогда мы снова стали искать и нашли хорошее место там же, на углу. Там действительно был пустырь. Мы написали в правительство, нам ответили – всё нормально. Но вскоре выяснилось, что место продано парикмахерской. Так у нас всегда: с одной сторон – пожалуйста, с другой – нельзя. Можно было с открытым забралом идти и бороться за это место, раз нам дали «добро». Но мы подумали, что бороться Мандельштаму с парикмахерской – ну невыносимо! Тем более, что он сам написал: «власть отвратительна, как руки брадобрея». Как всегда, поэт точно знал, что будет всё то, что будет потом. И это – «власть отвратительна, как руки брадобрея» – вылезло в проекте с парикмахерской, хотя ни по каким документам её там не было.

Мы продолжали поиски. Боюсь сказать высокие слова, но повторяю, что-то нас вело, и мы нашли возле Старосадского переулка место – невероятное! Это место и решило возможность памятника. Во-первых, это был действительно один из главных адресов Мандельштама. Там жил его брат. Мандельштам здесь часто бывал в 30-е годы и написал у брата свои лучшие вещи, те самые, часть которых вошла в десятку или двадцатку лучших русских стихотворений.

Памятуя о парикмахерской, мы увидели и выбрали такое место, на котором ничего нельзя поставить, даже пункт обмена валюты. Там такой рельеф – кривая стена, потом прямо, подъём, и опять всё не так (как и судьба поэта) – и это уже памятник. Рядом, с одной стороны – Ивановский монастырь, с другой – синагога, с третьей – лютеранский храм, православная церковь – и всё видно с этого места. Историческая библиотека тоже видна.
Да, ещё один момент. Нащокинский переулок – почти туристская зона. Там рядом Арбат. Поставили бы здесь памятник и все ходили бы мимо, не замечая его. А здесь, на Ивановской горке, хоть и самый центр, но всё равно надо пройти шагов 50, ещё в горку и подняться по лестнице. Кому не надо, тот не пройдёт…
Ну, выбрали мы место для памятника Мандельштаму. Что происходило дальше, я не буду рассказывать. Происходило чудовищное, невозможное, немыслимое. Всё время возникали препятствия, на этом месте что-то срочно надо было построить, выходили какие-то постановления, распоряжения. Однажды нам сказали, что здесь будут прокладывать трубы. Сразу вспомнилось: «Зачем же ты дуешь в трубу, молодой человек? Лежал бы ты лучше в гробу, молодой человек». Что бы нам ни предлагали, тут же на эту тему возникали мандельштамовские строчки.

Но ни о каких взятках, ни о какой коррупции не могло быть и речи. Я с самого начала знал, что мы не будем платить чиновникам ни копейки. Деньги на памятник шли по подписке. В Москве всего три таких памятника: знаменитый Пушкину, менее известный – бездомной собаке на Новослободской (забили дворнягу до смерти, а потом поставили ей памятник) и Мандельшаму. Хорошее сочетание, не правда ли? Как-то всё правильно уложилось. И вот, когда уже почти все было сделано, когда мы всё, что можно, отбили, вдруг раздаётся звонок: «Есть ещё один вопрос. Мы должны уточнить для постановления, прошло уже 10 лет со дня смерти Мандельштама или нет? Если не прошло, то памятник ставить нельзя». Когда такой звонок из комитета по культуре – это сильно, это приятно, интересно… Я их успокоил. Рассказал краткую биографию Мандельштама последнего периода его жизни.

Что я ещё хочу сказать в связи с этим памятником? Я рассказываю вам, какова была реальность. Я уже говорил, что нас что-то вело – верю, нас вёл Мандельштам. Но он и жил так же. И он нас вёл так, что мы не пошли ни на какие компромиссы, никакой дряни к нам не приклеилось. Нам ещё надо было уговорить банкиров, что на памятнике не будет написано: «Мандельштаму от банка такого-то». Поскольку они дали деньги – спасибо! Но не более того. Хотя всё бывает. В Питере у памятника Ахматовой такая надпись есть. Наши банкиры поняли: у нас не будет. Сам Мандельштам заставлял людей расти.
Потом им очень трудно было понять, зачем нужен конкурс. Они сказали: «Давайте закажем памятник какому-нибудь скульптору, он всё сделает». Я возразил: «Это неправильно. Надо, чтобы был конкурс, чтобы мы нашли лучшее решение». А конкурс – тоже деньги. И они дали деньги на конкурс. А нам важно было доказать, что в Москве, где уже столько новых чудовищных памятников, есть настоящие скульпторы, есть искусство – всё есть. Только надо искать. Мы искали тех, для кого Мандельштам был не пустой звук. И победа была не тогда, когда поставили памятник, а когда были опубликованы результаты конкурса. «Аргументы и факты», «Новая газета» напечатали бесплатно – мы ничего не платили за рекламу – фотографии работ пяти финальных победителей. Стало ясно, что произошло нечто важное. Так как всё делалось честно, сам путь к памятнику тоже стал частью памяти Мандельштаму.

Потом заседала комиссия. Я не был её членом, хотя и был инициатором. Литераторы, принимавшие участие в борьбе за памятник, тоже не входили в комиссию, считая, что скульпторы, художники – профессионалы в этой области – сами должны определить главного победителя. Но мне звонили из газет, из их отделов культуры, из других СМИ, из канала «Культура», где были уверены, что итоги известны заранее, до решения комиссии, и им хотелось первыми их опубликовать. Я отвечал, что не знаю, а мне не верили, потому что все знают, как проходят у нас конкурсы. И ведь это не политика, а культура! Но и здесь те же правила. Потом стало известно, кто победил (скульпторы Елена Мунц, Дмитрий Шаховский и архитектор Александр Бродский). Оказывается, А.Бродский, который отлично решил пространство, жил в этом доме и площадка напротив дома была частью его жизни.

Когда один проект победил, я почувствовал себя очень плохо. Замечательные, талантливые люди (у них есть работы в Швейцарии, в Германии), которые делали остальные проекты памятника Мандельштаму, в этом конкурсе не победили. Я ходил и перед ними извинялся. И меня поразило то, что мне отвечали эти крупные, маститые, известные в мире мастера: «Да что вы! Мы никогда в жизни не участвовали в таком честном, интересном, открытом соревновании. Это такой удивительный опыт, которого у нас никогда не было. Большое спасибо!». Кому же спасибо? Мы понимали, что Мандельштаму. Спасибо Мандельштаму, потому что рядом с ним ничего другое было невозможно. Именно он, именно его имя заставило всё это сделать чисто и искренно.

И вот он стоит. На открытии поэты читали стихи Мандельштама, государственных речей не было много, это очень хорошо и правильно, но… Хочу вас ещё порадовать. С тех пор и до сегодняшнего дня памятник абсолютно бесхозный. Он никому не принадлежит, ни на чей баланс, несмотря на все наши усилия, не взят. Как он никогда не был нужен никому, так и сейчас он никому не нужен. Зачем кому-то лишняя головная боль? Мы пишем, получаем письма в адрес Мандельштамовского общества, нам обещают, говорят «обязательно», но есть то, что есть, сложившаяся у нас система такие памятники абсолютно не воспринимает. Теперь там, у памятника, сидят бомжи, пьют и едят и что-то своё обсуждают. Ничего ужасного в этом я не вижу. А где сидел Мандельштам? С кем он сидел? Такая, видно, у него судьба и должна быть. Сейчас я прочитаю стихотворение, которое он написал в этом доме и которое я читал на открытии памятника:

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.

Я вам рассказывал сегодня смешные вещи. Мандельштам тоже любил такие вещи, о чём свидетельствуют его стихи. Продолжу в том же духе. Памятник Мандельштаму – это его античные мотивы. Его голова, и камни, и колонна – это римский подход. А на постаменте – его строки. Но когда утверждали памятник, мне сказали, что, может быть, нужно вставить другие тексты или поступить с этими как-то по-другому. Тогда я спросил: «А кто будет редактировать Мандельштама? Вы??» И вот тогда чиновникам стало понятно, что единственная и последняя свобода поэта – это его слова. И с этим ничего нельзя сделать. Как мы хотели написать его строки корявым гвоздём, так это и осталось. И в комитете культуры, и в мэрии поняли, что редактировать Мандельштама они уже права не имеют.
В этом смысле я опять возвращаюсь к квартире, где мы с вами собрались, где когда-то жил Булгаков. Когда это был ещё не музей, а мемориальная квартира, ко мне приходили посланцы жильцов дома, которые просили меня спасти их от от «музея» и спрашивали, куда им обратиться – в управу, мэрию, к Президенту… Да, говорил я, в вашей жизни есть проблема в связи с тем, что вы оказались соседями этой квартиры, но вы знаете – Булгаков прописал здесь своих героев. Мэрия может кого-то прописать и выписать, а вот то, что сделал Булгаков, изменить нельзя. Даже если бы я встал на вашу сторону – а я никогда не встану – ничего уже нельзя сделать. Как и с мандельштамовскими словами. Если бы их вдруг откорректировали, все бы знали, кто и как откорректировал, и это было бы очень смешно. Так и с этой квартирой. Вроде бы ничего такого нет, но, как сказал Воланд, рукописи не горят (лично я в этом сильно сомневаюсь) – и хоть кол на голове теши, меняй одного мэра на другого, второго Президента на третьего – а они, герои романа, здесь прописаны, изменить это невозможно, и, повторяю, это единственная и последняя сила литератора, будь то Булгаков или Мандельштам.